ВОЕННЫЙ БИЛЕТ В ОДНУ СТОРОНУ
С ВОЙНЫ не возвращается никто. Никогда. Обратно матери получают лишь жалкое подобие своих сыновей — злобных, агрессивных, ожесточенных на весь мир и не верящих ни во что, кроме смерти. Вчерашние солдаты больше не принадлежат родителям. Они принадлежат войне, с которой возвратилось лишь тело. Душа осталась там.
Но тело все же вернулось. И война отмирает в нем постепенно, пластами — чешуйка за чешуйкой. Медленно, очень медленно спадает невыносимое нервное напряжение, затухает агрессия, проходит ненависть, отпускает одиночество.
Дольше всего держится страх — животный страх смерти — иногда он вдруг вновь завладевает тобой, и тогда ты не можешь сделать и шага без его разрешения. Тело в такие минуты холодеет и перестает слушаться, и надо выкурить с десяток сигарет, прежде чем сможешь выйти из темного безопасного подъезда на открытое пространство.
Но со временем проходит и это. И тогда ты начинаешь учиться жить в этом мире заново. Учишься ходить, не глядя под ноги, учишься наступать на колодезные люки и стоять на улице в полный рост. Учишься покупать еду и ездить на троллейбусе. Говорить по телефону. Спать на кровати. Учишься не удивляться горячей воде в кранах, электричеству и теплу в батареях. Не вздрагивать от громких звуков.
Ты начинаешь жить. Сначала — потому что так уж получилось и ты остался в живых — не испытывая от жизни никакой радости и рассматривая её как бонус, который по глупости судьбы выпал на твою долю. Все равно жизнь твоя была прожита от корки до корки в те сто восемьдесят дней, пока ты был там, и оставшиеся лет пятьдесят не смогут ничего ни прибавить к тем дням, ни убавить от них.
Но потом ты втягиваешься в жизнь.
Твоего настоящего лица не знает никто. Никто не знает, что ты больше не человек. Люди ходят вокруг тебя, смеются, скользят по тебе глазами и принимают за своего. И никто — никто! — не знает, где ты был.
Но тебя это больше не беспокоит. Войну теперь вспоминаешь как виденный когда-то бредовый мультфильм, но его персонажем себя уже не осознаешь.
Когда спросят, рассказываешь. Да, страшно. Да, видел. Да, стрелял. Наверное, попадал.
Правду больше не говоришь никому. Человеку невоевавшему не объяснить войну, точно так же, как слепому не объяснить ощущение цвета, а мужчине не дано понять, что значит выносить и родить ребенка. Войну нельзя рассказать или понять, её можно только пережить.
Все эти годы ты ждешь. Чего? Наверное, ты ждешь, что кто-то подойдет к тебе и скажет: "Брат, я знаю, где ты был. Я знаю, что такое война…".
И тогда ты начинаешь рассказывать сам. Берешь ручку, бумагу и выводишь первую фразу. Начинаешь писать. Ты еще не знаешь, что это будет — рассказ, стихотворение или песня. Тебя колотит, трясет так, что не видишь букв, строчки идут с трудом, каждая буква рвет тело, словно лезущий осколок — ты физически ощущаешь эту боль, это сама война выходит из тебя и ложится на бумагу, и ты больше не здесь — ты снова там и готов убивать и умирать, и снова смерть правит всем, а комната наполняется шепотом, криками и страхом, и снова работает КПВТ, кричат раненые и горят живые люди. "И снова жгут наливники в Мухаммедаге…" Бьет барабан и оркестр на знойном плацу играет "Прощание славянки". И вот уже погибшие встают из своих могил, и этот хоровод смерти окружает тебя и затягивает в самый центр, и вот ты уже узнаешь знакомые лица — Игорь, Вазелин, Очкастый, взводный… Они склоняются к тебе, и их шепот заполняет комнату: "Давай… Давай, брат, расскажи им, как мы умирали! Ты выжил только потому, что умерли мы — ты должен нам! Расскажи всем! Они должны знать! Никто не умрет, пока не узнает, что такое война!", и строчки с кровью идут одна за одной, а смерть и безумие сидят с тобой в обнимку и толкают в бок, и подправляют ручку.
И вот ты пишешь и пишешь, и скулишь от бессилия и тоски, а слезы текут по твоему лицу и застревают в щетине…
И ты понимаешь, что с войны не надо было возвращаться.
«Родина, не предавай меня» С Александром Чикуновым мы встретились воскресным вечером в тихом московском переулке на Ильинке. Щебетание птиц, солнце и дрема. Кроме нас, никого. Тихое вялое спокойствие госпитального двора. Может, именно поэтому он и начал рассказывать о ранении.
— Впервые на войну я попал в Сумгаите. Когда нас привезли, все только начиналось. На перекрестке улиц Дружбы и Мира собралась толпа — тысяч пятнадцать человек. Между ними — бээмпэ какого-то пехотного училища. Я не знаю, кто сидел в этих бэхах — армяне или азербайджанцы. Главным у них был капитан. И вот этот капитан вдруг вскидывает автомат и начинает стрелять по толпе. Тридцать боевых патронов в упор по скоплению людей. Толпа отхлынула. Раненые, убитые, крики… А этот капитан вытаскивает из люка механика-водителя, садится на его место и на полной скорости врезается в толпу. И начинает давить людей, разворачиваться на них. То на одной гусенице, то на другой. Представляешь, что там было? Каких только трупов мы не навидались… Бэха была кровью заляпана по самую башню. На этом перекрестке — улицы Дружбы и улицы Мира — было положено начало всех войн. После этого я и стал писать.
Чикунов достает сигареты. Закуриваем. Он продолжает.
— Я в армии отслужил тридцать два года, и от армии у меня осталось ощущение не товарищества, а предательства. Предательство было страшное. Как их убивали, этих мальчишек. Свои же. «Градом», артиллерией. В Грозном однажды нас набилось на консервном заводе как селедок в бочке. Кругом чехи. Нас разделяло метров сто, не больше. И командующий вдруг отдает приказ на артподготовку. За двенадцать километров с Толстой-Юрта начинает работать тяжелая артиллерия. На таком расстоянии разлет в сто метров — обычное дело. Два часа нас утюжили «саушками». Там горы трупов были, горы… Я ходил к командующему, просил прекратить огонь. Меня назвали паникером: ты, мол, боишься потерять десяток-другой солдат. Когда в бронежилет мне рикошетом угодила задница от снаряда, огроменный осколок, я пошел к командующему и швырнул этот осколок ему на стол…
Через несколько дней нас перекинули в глубь города. Я был с отрядом СОБРа. Сидим на броне, вдруг пригоняют толпу мальчишек с автоматами — именно толпу, подразделением их назвать никак нельзя. Я спрашиваю: «Кто такие?» Резерв Министерства обороны. «Присягу принимали?» Нет. «Из автомата хоть раз стреляли?» Нет. Совсем зеленые, у них форма даже не помятая была, колом стояла. Начинается минометный обстрел. Солдаты продолжают стоять — толпой, кучками. Они даже падать без команды не умели. Представляешь, что такое минометный обстрел, когда весь двор забит людьми? Мина ударит — четыре, пять, шесть трупов… В толпе образовывается дырка, эту дырку тут же заполняют другие. Прижимаются друг к другу, как пингвины. Им страшно, они в кучи сбиваются, а тут следующая мина. Опять дырка, опять новые своими телами ее заполняют. Мы с офицером собровцем начинаем их растаскивать, хватаем за одежду и в колеи от гусениц запихиваем. Я только следующего схватил — сзади разрыв. Нас вместе с ним в яму швырнуло, он первый, потом я, а на меня сверху еще один упал. Я из-под него вылезаю, переворачиваю, у него бушлат разорван, а в груди огромная дыра и еще дымится. Он в сознании был. Посмотрел на меня: «Только маме не говорите» — и умер.
«Не убит я, а ранен, я знаю.
Я живой — на меня посмотрите! —
Прошептал солдат, умирая, —
Только маме не говорите!»
«Я смотрю, как птицы взлетают,
Вы подняться и мне помогите, —
Попросил солдат, умирая, —
Только маме не говорите!»
— Армия была настолько деморализованна, настолько подавленна, — продолжает Чикунов. — Солдаты просто сидели и ждали, пока их убьют. Они воевать совсем не могли. В таком состоянии находились… Я у психологов потом спрашивал, что это за ступор такой — идет как зомби, автомат по земле волочит, на убитых, на внутренности наступает — ничего не видит, а глаза белые, просто белые, зрачков совсем нет. Они говорят: ну, это уже полный абзац.
Предательство. Сплошное предательство. Вы знаете, что за сутки до расстрела колонны 245-го полка под Ярыш-Марды с соседних высоток были сняты три сводных батальона? Они ушли, утром на их место пришел Хаттаб и из наших же окопов весь день долбил колонну.
Черт возьми, ну как тут не запоешь?
Вы не встречайте нас весело.
Мы не с победою прибыли.
Не говорите нам песнями,
Из нас бойцов сколько выбыло.<...>
Сколько там наворочено —
Не прикроешься строчками.
И опять нас во всем винят.
Только не предавай меня,
Родина, Не предавай меня.
Вот и звоны плывут колокольные,
Над полями, березами грустными.
Почему мы не птицы вольные?
Разве наша вина, что мы — русские?
Ты кормила нас досыта сказками,
Не сыны тебе ближе, а пасынки.
Из огня идем в полымя.
Только не предавай меня,
Родина, Не предавай меня...
«Я — напоминание»
Они встречаются в переходах. Около моего метро каждое утро сидят трое. На троих — пять медалей, шесть костылей, два протеза и одна нога. И ненависть тоже одна. Ко всему миру.
Уже несколько лет они приходят сюда и поют песни. Всегда одни и те же. В одной и той же последовательности. Сначала «Небо кидало на землю горящие МиГи», потом «Чечню-Червленую», «Умирали пацаны страшно», потом еще какие-то свои, никому не известные. Поют плохо, но им плевать на это. Они ненавидят тех, для кого поют.
Они видят мир снизу. Не потому, что от тела осталась половина. Половина осталась от души. До заплеванного асфальта ближе, чем до лиц людей. И уже не хватает сил встать и войти в новую жизнь на пластмассовых ногах. Да и желания тоже уже нет. Эти молодые парни больше не хотят брать жизнь с ходу.
Они хотят только одного — чтобы всегда была война и чтобы в этой войне всегда были они.
Мы сидим на полу в переходе. На зашорканном мраморе стоит бутылка водки, солдатская кружка, валяется пачка сигарет, спички. Из всей «мебели» — туристический коврик, маленькая подушка под задницу и магнитофон. Когда двое его товарищей уходят, он остается один и до самого вечера гоняет на магнитофоне единственную кассету — афганские и чеченские песни. На бомжа совсем не похож — чистый, гладко выбрит, аккуратно пострижен. Камуфляж выстиран и отглажен. Милостыню тоже не просит — на земле перед ним стоит маленькая кастрюлька, но она вроде как сама по себе. Кто хочет, кидает деньги, кто не хочет, проходит мимо. Ему плевать. Он не благодарит первых и не поносит вторых. Просто сидит, слушает музыку и курит. Он не здесь. Его колонна ушла пять лет назад, и он остался с ней.
Как его зовут, я не знаю. Да и какое это имеет значение. Он — мой брат. Они все — мои братья. Войной подаренные братья. Вся Москва в братьях. В каждом переходе.
Он заговорил первым.
— Где воевал-то, братишка?
Я сказал. Потом начал рассказывать он. Где, когда, как. Рассказал, как оторвало ногу — на бэхе попали в засаду, граната ударила в броню рядом с бедром. Сознания не терял, даже ногу свою оторванную видел — как она дергалась, словно у косиножки, и сапог шкрябал подковками по заклепкам. Я ни о чем не спрашивал, слушал молча. А он говорил. Спокойно, без истерики. Просто рассуждал о жизни.
— Я не понимаю этого мира. Этих людей. Зачем они живут? Для чего? Жизнь дана им с рождения, им не пришлось вырывать ее у смерти — живите, люди! Но на что они ее тратят? Может, они хотят придумать лекарство от СПИДа, или построить самый красивый мост, или осчастливить всех людей? Нет. Обмануть они всех хотят, заграбастать бабла побольше — вот и все. Столько пацанов погибло, настоящих пацанов, а эти играются своей жизнью, как котенком, и не понимают, зачем живут. Никчемные люди. Лишние. Целый мир лишних людей. Потерянное поколение, потерянное поколение… Это не мы потерянное поколение, это они, невоевавшие, потерянное поколение. Если бы их смерть могла воскресить хоть одного пацана, я бы убил их всех. Не задумываясь. Каждый из них — мой персональный враг.
Он прикуривает от бычка новую сигарету, наливает. И вдруг смеется — зло, резко, глаза вспыхивают ненавистью.
— Ты никогда не думал, что «Норд-Ост» — это расплата? «Трансвааль» — это расплата! Расплата за пир во время Чечни. Нельзя веселиться, когда в двух часах лету отсюда люди убивают людей! Там до сих пор дети умирают, понимаешь? Там голод, а они готовы потратить семьсот рублей на билет (на семью получается две тысячи), только чтобы потешить себя! На эти деньги ТАМ два месяца жить можно! Я контуженный, я не понимаю этого! До меня не доходит! На их земле идет война, а им плевать на это! В таком случае нам плевать на них. Мы пришли забрать свое. Мы будем убивать… Готовьтесь.
Его ненависть угасает так же мгновенно, как появилась. Глаза снова затянуты пленкой безразличия.
— Везде полуправда, полуискренность, полудружба. Я не могу так — «полу». У них здесь, на гражданке, полуправда — это маленькая правда, у нас там, на войне, полуправда — это большая ложь. Столько пацанов погибло, а я выжил. Я все время думаю об этом: для чего? Они были лучше меня, но выжил я. Ведь не просто же так! Может, я выжил только для того, чтобы о нас помнили? Я — напоминание, — он опять зло смеется.
Я встаю. Молча. Оставляю ему курево, спички. Водку. Больше оставить нечего — только не деньги. Молча ухожу. Он даже не смотрит на меня. Я для него — один из «них». А значит, все, что я ни скажу, — это полуправда.
«Если б выжить мне довелось»
Говорят, что справедливые войны рождают поэтов, а несправедливые — пациентов психиатрических больниц. Еще говорят, что должно пройти от десяти до двадцати лет, чтобы о войне стали писать стихи. Чечня началась десять лет назад. Афган — двадцать. Временные рамки соблюдены. Психушки уже забиты ветеранами до отказа. Но и поэтов эта война рождала тоже.
Она же их и убивала.
Меня погребли под собою хлеба,
Мне саван скроили метели.
На долю мне вышла лихая судьба —
Погибнуть в свинцовой купели.
Отвертело круги над Землей воронье,
Но, пробито бутоном тюльпана,
Распростерлось огромное тело мое
От Берлина и до Хингана.
Если б я переждал тот всемирный обвал,
Если б позже родиться пришлось,
Я бы эти цветы для любимой срывал,
Как на грешной Земле повелось.
А теперь кто я ей? Не жених и не муж.
Нас война развела поврозь.
Мы б друг в друге, конечно, не чаяли душ,
Если б выжить мне довелось.
Я бы кривде был враг до последнего дня,
Я б с обманом и ложью жил врозь.
Если б в марте капель не отпела меня,
Если б выжить мне довелось.
Я бы глаже избрать себе мог удел —
Не подняться… не встать… Авось?!
Но как бы тогда я в глаза вам смотрел,
Если б выжить мне довелось?
Эти стихи написал Анатолий Ягодин, майор внутренних войск. Судьба отмерила ему недолгий писательский век — чуть больше года: со штурма Грозного до весны девяносто шестого. С датой своей смерти Анатолий ошибся всего на две недели. Он погиб не в марте — в середине апреля. Под Ассиновской колонна, на которой ехал Ягодин, попала в засаду. Пуля пробила грудь и вышла из спины. Он жил еще пять минут. Успел сказать всего лишь две фразы: «Где мы? Остановите кровь…».
«Все, что мы знаем о жизни, — это смерть»
12 июля 96-го на поле в Моздоке стояла колонна с гуманитаркой — бэтээр прикрытия и два «Урала».
— Приказываю совершить марш — Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий республики Чечня, Ачхой-Мартановский район. Рота связи — со мной, на головную машину, наблюдение по сторонам и назад, — сказал полковник Котеночкин и первым взобрался на бэтээр.
Рота связи — пять забитых донельзя мальчиков с автоматами. Полезли за ним. Котеночкин кинул им на броню коробку с гуманитаркой: «Держите, пацаны, это вам предвыборный подарок от Ельцина». В коробке были конфеты в синих фантиках и лимонад.
Колонна тронулась.
Около КПП стоял солдат-душарик в бронике на голое тело и каске. У него был взгляд затравленной собаки. Старшина кинул ему горсть конфет. Душарик завилял хвостом и вяло улыбнулся.
Колонна вышла на трассу и пошла в сторону хребта. На головном бэтээре наблюдал направо и назад командир отделения связи младший сержант Бабченко. Ветер вырывал из его рук синие фантики и прилеплял их на решетку идущего следом «Урала». Колонна дошла до поворота на Малгобек и скрылась за зеленкой.
Она больше никогда не вернулась.
Мы воевали не с чеченцами или афганцами. Мы воевали со всем укладом этой жизни.
Каждый выпущенный в нас снаряд был выпущен в молодость этого мира; в любовь и надежду. В желание изменить эту жизнь. Каждый снаряд попадал прямо в наши сердца. Он разрывал не только тела, но и души, и под этим огнем наше мировоззрение рассыпалось в прах, и уже нечем было заполнить образовавшуюся внутри пустоту. У нас не осталось ничего, кроме самих себя. Все, что у нас есть, — только наши товарищи. «Все, что мы знаем о жизни, — это смерть». Все, что мы любим, — только наше прошлое, призрачный мираж в бушующем мире.
Мы проиграли эту свою войну и сейчас зализываем в лазаретах раны. Но мы остались живы. А это значит, что операция «Жизнь» продолжается. Новая колонна уже ждет у ворот КПП.
Все ли готовы к этому?
Аркадий БАБЧЕНКО
18.07.2005
Сообщение отредактировал ALEXSIS - 16.12.2007, 20:22
Душа осталась там... на войне..., Не судите их....
14.12.2007, 22:52
