Подобное случается не часто: голос из середины XIX века звучит так, будто мы слушаем прямой эфир. Собственно, так и получилось. На Первом съезде народных депутатов СССР, остающемся пиком отечественного парламентаризма, развернулось состязание в гражданской смелости. Дорвавшись до трибуны, каждый оратор старался поразить аудиторию беспощадным разоблачением режима. Евгений Евтушенко прокричал, что советский Госплан похож на «гигантское ателье по мелкому ремонту платья голого короля». Юрий Афанасьев обвинил съезд в том, что он сформировал «сталинско-брежневский Верховный Совет».
Но победил за явным преимуществом Чаадаев. Самый сильный человек планеты Юрий Власов, совершивший дрейф от штангиста до интеллектуала, повторил с трибуны его горькие слова: «Мы — народ исключительный, мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь страшный урок». И подвёл итог: «Страшного урока» больше быть не должно».
И ещё одно наблюдение. Редко кто из депутатов, ступив на Ивановскую площадь Кремля, не задерживал взгляда на Царь-колоколе и Царе-пушке. Некогда на них глядел и Чаадаев, мысль которого сохранил для потомства Герцен: «В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью: или, может, большой колокол без языка — иероглиф, выражающий эту огромную немую страну». Кстати, автор «Былого и дум» тоже был неплохим афористом. «Почему в России такая пугающая тишина?» — спрашивал он. И сам же ответил: «Потому что народ спит или потому что больно бьют по головам проснувшихся». Чаадаев, пробудившийся раньше других, испытал это на себе.
В один из последних солнечных дней я решил реализовать давний замысел: отыскать в некрополе Донского монастыря могилы Чаадаева и влюблённой в него романтичной девушки Авдотьи Сергеевны Норовой.
В момент их знакомства ему было 34 года, ей — 28. Умная, не расстававшаяся с книгами Дуня любила его беззаветно. В её чувстве не было страсти — только нежность и забота. Она варила для него вишнёвый сироп, вязала на зиму тёплые чулки. Он же великодушно разрешал ей это поклонение, а иногда и баловал, говоря: «Ангел мой, Дуничка!» Сохранившиеся в архиве Чаадаева 49 её писем потрясают безоглядной преданностью. «Покажется ли вам странным и необычным, что я хочу просить у вас вашего благословения? — написала она ему однажды. — У меня часто бывает это желание, и, кажется, решись я на это, мне было бы так отрадно принять его от вас, коленопреклонённой, со всем благоговением, какое я питаю к вам». И ещё пронзительней: «Я боялась бы умереть, если бы могла предположить, что моя смерть может вызвать ваше сожаление».
Некоторые исследователи считают Норову с её мечтательным взглядом и длинными дугами бровей прототипом Татьяны Лариной. Возможно, это идёт от «подсказки» Пушкина, написавшего: «Второй Чадаев мой Евгений». А какой же Онегин без Татьяны? И всё же эта версия вряд ли верна. Между ними всего одно сближенье: обе первыми признались в любви своим кумирам.
Дуня с детства была слаба, часто болела, и когда, не дожив до 37, она тихо угасла (многие считали — от любви), её родные не винили Чаадаева. Но сам он, пережив Норову на два десятилетия, был потрясён её смертью. После его кончины, 14 апреля 1856 года, выяснилось, что в завещании Чаадаева «на случай скоропостижной смерти» под вторым номером значится просьба: «Постараться похоронить меня в Донском монастыре близ могилы Авдотьи Сергеевны Норовой». Лучшего подарка ей он сделать бы не мог.
Равенства нет и на кладбище
Вот эти две могилы на старом Донском погосте я и хотел разыскать. На справочном стенде я довольно быстро обнаружил в списке захороненных имя Чаадаева, которому присвоен номер 26-Ш. Но Норова, по-видимому, показалась администрации фигурой слишком незначительной, чтобы войти в список ВИП-покойников. И всё-таки я нашёл место успокоения обоих, погребённых возле Малого собора. Могилу Чаадаева прикрывает потрескавшаяся плита. А в его изголовье возвышаются два скромных гранитных столбика высотой метра в полтора, установленных над прахом Дуни и её матери.
Я прихватил фотокамеру, чтобы снять этот неприметный уголок, уложив предварительно алые розы на могилку Дуни. Они бы просто полыхали на фоне серого кладбищенского ландшафта. Но оказалось, что цветы в Донском монастыре не продаются — только свечи.
Огонь, способный ослепить
К Чаадаеву не применишь знаменитую некрасовскую строку о Добролюбове: «Как женщину, он Родину любил». Об отношении Чаадаева к родине мы ещё поговорим. Дам же, всегда окружавших этого высокого стройного красавца с серо-голубыми глазами и лицом, словно изваянным из мрамора, он старался придерживать на дистанции. Отчасти это совпадало с советом его мудрого друга Екатерины Левашовой: «Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потёмок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей как бы Фаворским сиянием и заставлять их падать лицом на землю?» Тем, кто давно не заглядывал в Библию, напомню: на горе Фавор близ Назарета произошло преображение Христа, после чего лицо Его просияло, как солнце.
Но была и другая причина. Историк и философ Михаил Гершензон в монографии «Чаадаев. Жизнь и мышление», вышедшей в 1907 году, деликатно изложил её в двух строках сноски: «Есть, кажется, основания предполагать, что он страдал врождённой атрофией полового инстинкта». Столь же сдержанно высказался Дмитрий Мережковский: «Подобно многим русским романтикам 20—30-х годов Николаю Станкевичу, Константину Аксакову, Михаилу Бакунину он был «прирождённым девственником».
Чтобы оценить, как далеко продвинулась с тех пор пытливая мысль исследователей, сошлюсь на книгу Константина Ротикова «Другой Петербург», посвящённую гей-культуре города на Неве, к представителям которой он причислил и Чаадаева. Закрывая тему, замечу, что с Ротиковым решительно не согласна Ольга Вайнштейн, автор капитального исследования «Денди». По её убеждению, подобная холодность к женщинам было типичной для денди первого поколения, начиная с легендарного Джорджа Браммала, который никогда не имел любовниц, проповедовал строгую мужественность и, будучи законодателем моды, подарил человечеству чёрный фрак. Тот, что никто не умел носить столь элегантно, как Чаадаев, первый денди России.
Не хуже смотрелся он и в гусарском мундире. В 18 лет Чаадаев участвовал в Бородинском сражении и дошёл с боями до Парижа. Сражался под Тарутином и Малым Ярославцем, участвовал в главных сражениях на немецкой земле. За бой под Кульмом был награждён орденом Святой Анны, а за отличие в кампании — Железным крестом.
Первая встреча с Европой радикально отразилась на мировоззрении Чаадаева. Русские офицеры, многие из которых, как и он сам, знали французский язык лучше родного, открыли для себя в Париже нечто новое.
Рандеву с Европой
«Мы были молодыми выскочками, — напишет Чаадаев позднее в своей саркастичной манере, — и не внесли никакой лепты в общую сокровищницу народов, будь-то какая-нибудь крохотная солнечная система, по примеру подвластных нам поляков, или какая-нибудь плохонькая алгебра, по примеру этих нехристей-арабов. К нам относились хорошо, потому что мы держали себя как благовоспитанные люди, потому что мы были учтивы и скромны, как приличествует новичкам, не имеющим других прав на общее уважение, кроме стройного стана».
Побеждённые французы были веселы и открыты. В укладе их жизни ощущалось благополучие, достижения культуры восхищали. А табличка на одном из домов — память о революции — изумила: «Улица Прав человека»! Что могли знать об этом представители страны, где слово «личность» было изобретено Н.М. Карамзиным лишь в XIX веке? А в Западной Европе это понятие наравне с «индивидуальностью» оказалось востребованным пятью веками раньше, без чего не было бы Возрождения. Россия же этот этап пропустила. Оказавшись дома, победители Наполеона увидели родину новыми глазами — эффект, с которым через полтора века столкнутся и советские солдаты. Картина, ожидавшая их дома, оказалось тяжёлой: массовая бедность, бесправие, произвол властей.
Но вернёмся к герою нашего рассказа. Граф Поццо ди Борго, русский дипломат родом из Корсики, как-то сказал: будь его власть, он бы заставил Чаадаева беспрестанно разъезжать по Европе, чтобы она увидела «совершенно светского русского». Реализовать этот проект в полном масштабе не удалось, но в 1823 году Чаадаев отправился в трёхгодичное путешествие по Англии, Франции, Швейцарии, Италии и Германии. Пушкин, томившийся в это время в Кишинёве, жаловался: «Говорят, что Чаадаев едет за границу — любимая моя надежда была с ним путешествовать — теперь Бог знает, когда свидимся». Увы, поэт до конца жизни остался «невыездным».
Цель турне, совершённого Чаадаевым, довольно точно определил в переданном ему рекомендательном письме английский миссионер Чарльз Кук: «Изучить причины нравственного благосостояния европейцев и возможность его привития в России». Рассмотрение этого вопроса составило существенную часть «Философических писем», которые Чаадаеву ещё предстояло написать, всего их будет восемь. Уезжал он с твёрдым намерением не возвращаться. Владея четырьмя языками, Чаадаев легко завязал знакомство с ведущими европейскими философами и наслаждался интеллектуальным пиршеством. Однако оказалось, что его связь с Россией прочнее, чем он думал. И Пётр Яковлевич решил вернуться. «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно, — напишет Осип Мандельштам. — След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведён он по стеклу?»
«Философическое письмо» и его последствия
Чаадаев принадлежал к кругу лиц, которых называли «декабристами без декабря». Он был другом почти всех, кто вышел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, и сам входил в Союз благоденствия, но формально: практического участия в делах не принимал. Весть о драме, разыгравшейся в Санкт-Петербурге, застала его за границей, и он остро переживал эту беду. Горечь, навсегда поселившаяся в нём, отразилась в «Философических письмах», ставших главным делом его жизни.
А началось всё с пустяка — с письма от Екатерины Пановой, молодой продвинутой дамы, которая интересовалась политикой и даже позволила себе — страшно сказать! — «молиться за поляков, потому что они сражались за вольность». С Чаадаевым она любила беседовать о религиозным вопросах, но ей стало казаться, что тот утратил былое расположение к ней и не верит, что её интерес к сему предмету искренний. «Если вы напишите мне несколько слов в ответ, я буду счастлива», — заключила Панова. Человек безупречно корректный, Чаадаев тотчас сел за ответное письмо, если в век эсэмэсок так можно назвать 20 страниц плотного текста. На это ушло полтора года, и, поставив точку под письмом, он решил, что отправлять его, пожалуй, поздновато. Так родилось первое и самое знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева. Пётр Яковлевич был доволен: ему казалось, что он нашёл естественную, непринуждённую форму для изложения сложных философических вопросов.
Что же открылось читателям в выстраданных и многократно обдуманных мыслях, которые он попытался до них донести? По словам Мандельштама, они оказались «строгим перпендикуляром, восстановленным к традиционному русскому мышлению». Это был действительно совершенно новый взгляд на Россию, «перпендикулярный» официальной точке зрения, жёсткий, но честный диагноз. Почему мы не умеем жить разумно в реальной действительности, окружающей нас? Почему то, что у других народов обратилось в инстинкт и привычку, нам приходится «вбивать в голову ударом молота?» Сравнивая свою страну с Европой, Чаадаев, называвший себя «христианским философом»», особое внимание уделил роли религии в историческом развитии России. Он был убеждён, что её «исторгло, уединило христианство, воспринятое из заражённого источника, из растленной, падшей Византии, отказавшейся от единства церковного. Русская церковь поработилась государству, и это сделалось источником всех наших рабств». Готовность священнослужителей подчиняться светской власти была исторической чертой православия, и надо очень постараться, чтобы не заметить: процесс этот происходит и в наши дни.
Вот одно из самых сильных и горьких мест «Философических писем»: «Идеи порядка, долга, права, составляющие как бы атмосферу Запада, нам чужды, и всё в нашей частной и общественной жизни случайно, разрознено и нелепо. Наш ум лишён дисциплины западного ума, западный силлогизм нам неизвестен. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, к истине и лжи.
За всю нашу долгую жизнь мы не обогатили человечество ни одной мыслью, но лишь искали идеи, заимствованные у других. Так мы и живём в одном тесном настоящем, без прошлого и без будущего, — идём никуда не направляясь, и растём, не созревая».
«Письмо», напечатанное в 15-м номере журнала «Телескоп» под невинной рубрикой «Наука и искусство», было встречено, по словам Чаадаева «зловещим криком». Брань, обрушенную на него, можно было бы включить в антологию высших достижений этого жанра. «Никогда, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволял, — заявил Филипп Вигель, вице-президент Департамента иностранных вероисповеданий, немец по рождению, патриот по профессии. — Обожаемую мать обругали, ударили по щеке». Дмитрий Татищев, русский посол в Вене, оказался критиком не менее свирепым: «Чаадаев излил на своё отечество такую ужасную ненависть, которая могла быть внушаема ему только адскими силами». А поэт Николай Языков, сблизившийся на закате жизни со славянофилами, изругал Чаадаева в стихах: «Вполне чужда тебе Россия, / Твоя родимая страна: / Её предания святые / Ты ненавидишь всё сполна. / Ты их отрёкся малодушно, / Ты лобызаешь туфли пап». Тут он погорячился. Чаадаев, высоко ценивший социальные начала в католичестве, его тесные связи с культурой и наукой, тем не менее сохранил верность православному обряду.
Студенты Московского университета, напомнившие мне классовую зоркость современных «нашистов», явились к попечителю Московского учебного округа графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Россию. Сознательность молодёжи была оценена, но оружие ей выдано не было.
Чаадаевское письмо обрело и международный резонанс. Австрийский посол в Петербурге граф Фикельмон направил канцлеру Меттерниху донесение, в котором оповещал: «В Москве в литературном периодическом журнале под названием «Телескоп» напечатано письмо, написанное русской даме полковником в отставке Чаадаевым... Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице».
Судьба Чаадаева, как положено, решалась в верхах. Император Николай I его сочинение, естественно, не дочитал, но начертал резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого». Эта была не литературная оценка, а медицинский диагноз, очень похожий на тот, которого самодержец удостоил и Лермонтова, пролистав «Героя нашего времени». И машина завертелась. Была создана следственная комиссия, и хотя следов заговора не обнаружили, меры оказались решительными: «Телескоп» закрыли, редактора Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а цензора Болдырева, между прочим, ректора Московского университета, отрешили от должности. Чаадаев же был официально объявлен сумасшедшим. Примечательно, что у Чацкого в комедии «Горе от ума» — в рукописи Грибоедов именовал его Чадским — оказалась та же судьба: молва посчитала его сумасшедшим, А пьеса, между прочим, была написана на пять лет раньше, чем прозвучал царский диагноз. Настоящее искусство обгоняет жизнь.
Решение государя-императора оказалось поистине иезуитским. По его предписанию Бенкендорф, шеф Третьего отделения, направил предписание московскому губернатору князю Голицыну: «Его Величество повелевает, дабы вы поручили лечение его (Чаадаева) искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать г-на Чаадаева, и чтобы сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха». Гуманно, не правда ли? Но подтекст бесхитростен: из дома не выходить! А через год после снятия надзора с Чаадаева последовало новое указание: «Не сметь ничего писать!»
Генерал Алексей Орлов, считавшийся любимцем императора, в беседе с Бенкендорфом попросил его замолвить слово за попавшего в беду Чаадаева, сделав упор на том, что тот верит в будущее России. Но шеф жандармов отмахнулся: «Прошедшее России было удивительно, её настоящее более чем великолепно. Что же касаемо её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». Этот пронизанный оптимизмом тезис показался мне смутно знакомым. И хоть не сразу, но вспомнил: это же официальная концепция, выжимка из прошумевшей не так давно дискуссии о том, каким должен быть учебник по истории России.
Чаадаев же своим хулителем дал ответ, полный достоинства и гражданского мужества: «Поверьте, я больше чем кто-либо из вас люблю своё отечество... Но я не умею любить с закрытыми глазами, с опущенной головой, с немыми устами».
Горе уму
Для Петра Яковлевича, который был на пять лет старше Пушкина и считался его наставником, было особенно важно узнать мнение друга о статье в «Телескопе», и он переслал ему её оттиск. В своё время поэт посвятил Чаадаеву три стихотворных послания — больше, чем кому-либо, включая Арину Родионовну. А в кишинёвском дневнике писал о нём: «Никогда я тебя не забуду. Твоя дружба заменила мне счастье, — одного тебя может любить холодная душа моя» (упомянутый выше Ротиков в этом месте мог бы напрячься).
Пушкин оказался в нелёгком положении. Он не мог обидеть друга, о котором написал: «В минуту гибели над бездной потаённой / Ты поддержал меня недремлющей рукой». А сейчас над пропастью повис Чаадаев. Письмо ему он всё-таки написал, но вывел на последней странице: «Ворон ворону глаза не выклюет», после чего спрятал три листка в ящик стола. Во многом Пушкин был согласен с другом, но не с оценкой русской истории. «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя... но клянусь честью, — написал он, — что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю. Кроме истории наших предков. Такой, какой нам Бог её дал». Что тут скажешь — высокий дух, высокие слова!
Валерий Джалагония
http://www.ekhoplanet.ru/books_print_675_17446
Эхо планеты, № 45